Марк Твен - Принц и нищий [Издание 1941 г.]

Старик продолжал ходить из угла в угол. Он уже не говорил вслух, а что-то бормотал. Король воспользовался этим, чтобы рассказать свою историю; под влиянием смутной тревоги и какого-то неясного предчувствия он рассказал ее очень красноречиво. Но отшельник продолжал ходить и бормотать, не обращая на него внимания. Все еще бормоча, он приблизился к королю и сказал выразительно, подчеркивая каждое слово:

— Тс! я открою тебе одну великую тайну!

Он наклонился к мальчику, но тотчас же отшатнулся, как бы прислушиваясь.

Минуту спустя он подошел крадучись к окну, высунул голову, вглядываясь в потемки, потом на носках вернулся, придвинул свое лицо к самому лицу короля и прошептал:

— Я архангел!

Король сильно вздрогнул и сказал себе:

«Ах, уж лучше бы я остался с бродягами, а то теперь я во власти сумасшедшего!»

Его тревога усилилась и ясно отразилась у него на лице. Тихим, взволнованным голосом отшельник продолжал:

— Я вижу, ты чувствуешь, какая святость окружает меня! На челе твоем начертан благоговейный страх! Никто не может пребывать в этой святости и не ощутить этого страха: ведь это и есть святость неба. Я улетаю туда и возвращаюсь во мгновение ока. Пять лет назад сюда, на это самое место, с небес были ниспосланы ангелы, чтобы возвестить мне о том, что я возведен в архангельское достоинство. От них исходил ослепительный свет. Они преклонили предо мною колени, ибо я еще более велик, чем они. Я вознесся в небеса и беседовал с патриархами. Дай мне руку, — не бойся, — дай мне руку. Знай, что ты пожимаешь ту руку, которую пожимали Авраам, Исаак, Иаков! Я был в золотых чертогах, я видел самого господа бога!

Он остановился, чтобы поглядеть, какое впечатление произвела его речь; затем изменился в лице и снова вскочил на ноги, восклицая сердито:

— Да, я архангел, только архангел! — а я мог бы быть папой! Это истинная правда. Мне это сказал голос с неба во сне, двадцать лет тому назад. Да! меня должны были сделать папой! И я был бы папой, ибо такова была воля небес; но король разорил мой монастырь, и я, бедный, гонимый монах, был лишен крова и брошен на произвол судьбы. У меня похитили мою великую будущность.

Он опять забормотал в дикой ярости, ударяя себя кулаком по лбу; время от времени он бормотал проклятия и вскрикивал:

— И вот почему я только архангел, когда мне предназначено было сделаться папой!

Так продолжалось целый час, а бедный маленький король сидел и мучился. Затем ярость старика утихла, и он стал необычайно ласков. Голос его смягчился, он сошел с облаков на землю и принялся болтать так просто, так сердечно, что скоро вполне покорил сердце короля.

Старик усадил мальчика поближе к огню, стараясь устроить его как можно удобнее; ловкой и нежной рукой перевязал его порезы и царапины; затем стал приготовлять ужин, все время весело болтая и то трепля мальчика по щеке, то гладя его по голове так нежно и ласково, что весь страх и отвращение, внушенные архангелом, очень скоро сменились уважением и любовью к человеку.

Это приятное расположение духа продолжалось до конца ужина; затем, помолившись перед распятием, отшельник уложил мальчика спать в маленькой соседней каморке, укутав его заботливо и любовно, как мать; потом, еще раз приласкав его на прощание, пошел и сел у огня, рассеянно и бесцельно переворачивая дрова в печке. Вдруг он остановился; потом несколько раз постучал пальцем по лбу, словно стараясь вспомнить какую-то ускользнувшую мысль. Но это ему, повидимому, не удавалось.

Внезапно он вскочил и вошел в комнату гостя, говоря:

— Ты король?

— Да, — сквозь сок ответил мальчик.

— Какой король?

— Король Англии.

— Англии? Так Генрих умер?

— Увы, да. Я сын его.

Словно черная тень спустилась на лицо отшельника. Он со злобой сжал свои костлявые руки, постоял немного, учащенно дыша и глотая слюну, потом хрипло выговорил:

— Ты знаешь, что это он сделал нас бездомными и бесприютными?[27]

Ответа не было. Старик наклонился, вглядываясь в спокойное лицо мальчика и прислушиваясь к его ровному дыханию.

— Он спит, мирно спит.

И лицо его прояснилось. На нем было теперь выражение злорадного удовольствия. Мальчик улыбнулся во сне. Отшельник пробормотал:

— Сердце его полно счастья! — и отвернулся.

Он бесшумно бродил по комнате, чего-то ища; то останавливался и прислушивался, то оборачивался взглянуть на кровать; и все бормотал, бормотал себе под нос. Наконец он, повидимому, нашел то, что искал: старый, заржавленный кухонный нож и брусок. Тогда он прокрался к своему месту у огня, сел и принялся оттачивать нож, все бормоча про себя то тише, то громче.

Ветер стонал вокруг одинокой избушки, таинственные голоса ночи доносились из неведомой дали. Блестящие глаза отважных крыс и мышей смотрели на старика изо всех щелей и норок, но он продолжал свою работу, увлеченный, ничего не замечающий.

Иногда он проводил большим пальцем по острию ножа и с довольным видом кивал толовой.

— Острее становится! — говорил он, — да, острее!

…проводил большим пальцем по острию.

Он не замечал, как бежит время, и мирно работал, занятый своими мыслями, которые порой произносил вслух:

— Его отец обидел нас, разорил нас и теперь пошел в ад гореть на вечном огне! Да, в ад, гореть на вечном огне! Он ускользнул от нас, но на то была божья воля, да, божья воля, и мы не должны роптать. Но он не ускользнул от адского огня! Нет, он не ускользнул от адского огня, всепожирающего, безжалостного, неугасимого, и этот огонь будет гореть до скончания века.

Он все точил, все точил, то невнятно бормоча, то тихонько хихикая от восторга, то прерывая бормотание внятной речью.

— Это его отец во всем виноват. Я только архангел. Если бы не он, я был бы папой!

Король пошевелился во сне. Отшельник бесшумно подскочил к постели, опустился на колени и занес над спящим нож. Мальчик опять пошевелился; глаза его на миг открылись, но в них не было мысли, они ничего не видели; через минуту по его ровному дыханию стало ясно, что сон его опять крепок.

Некоторое время отшельник ждал и прислушивался, не двигаясь, затаив дыхание; потом медленно опустил руку и так же тихо прокрался назад, говоря:

— Полночь давно уже миновала; нехорошо, если он закричит, — вдруг случайно кто-нибудь будет проходить мимо.

Он бесшумно метался по своей берлоге, подбирая где тряпку, где обрывок веревки; потом опять вернулся и осторожно связал ноги короля, не разбудив его. Затем он попробовал связать и руки; он несколько раз пытался соединить их, но мальчик вырывал то одну руку, то другую как раз в то мгновение, когда веревка готова была охватить их; но наконец, когда архангел уже пришел в отчаяние, мальчик сам скрестил руки, и в один миг они были связаны. Затем архангел сунул спящему повязку под подбородок и туго стянул ее узлом на голове — так тихо, так осторожно и ловко, что мальчик все время мирно спал и даже не пошевелился.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Гендон приходит на выручку.

Старик, ступая неслышно, как кошка, отошел и принес низенькую скамеечку. Он сел так, что одна половина его тела была вся озарена тусклым колеблющимся светом, а другая оставалась в тени. Не сводя глаз со спящего мальчика, он терпеливо ожидал, пока отточится нож, все бормоча про себя и не замечая, как бегут часы; он был похож на серого, чудовищного паука, готового проглотить неосторожное насекомое, беспомощно запутавшееся в его паутине. Наконец, много времени спустя, старик, который все смотрел, но ничего не видел, поглощенный своими мечтами, вдруг заметил, что глаза мальчика открыты, широко открыты и смотрят! — смотрят, цепенея от ужаса, на нож. Улыбка дьявольского торжества скользнула по лицу старика, и он, не меняя своего положения и не прерывая работы, спросил:

— Сын Генриха Восьмого, молился ли ты?

Мальчик беспомощно забился в своих узах, стараясь издать какой-то звук сквозь крепко стиснутые челюсти. Отшельник истолковал это движение как утвердительный ответ на свой вопрос.

— Так помолись снова! Читай отходную молитву!

Дрожь пробежала по телу мальчика, и лицо его побледнело. Он опять забился, пытаясь освободиться, изгибаясь и поворачиваясь во все стороны; он, как безумный, отчаянно бился и вертелся на постели, чтобы порвать веревки, но напрасно; тем временем старый людоед улыбался, глядя на него, кивал головой и спокойно продолжал точить нож, время от времени бормоча:

— Твои минуты сочтены, и каждая из них драгоценна, — молись, читай себе отходную!

Мальчик отчаянно застонал и перестал метаться, он задыхался. Слезы капля за каплей текли по его лицу; но это жалостное зрелище нисколько не смягчило свирепого старика.